Я подумала и решилась. Плохо, конечно, нарушать свое же обещание, но...

Мадам Григорович открыла сразу, после первого звонка.

– Я так и думала, что вы подниметесь, – сказала она.

Ей было лет шестьдесят. Седые волосы убраны в пучок, на лбу очки. На ней был вязаный крючком светлый кружевной джемпер, бордовая юбка. На руке – браслет из янтарных камушков. Выглядела мадам так, словно готовилась к встрече со мной.

– Мне не хотелось бы с вами говорить, – она сказала это как-то умоляюще.

Словно мне надо было убедить ее в обратном.

И я сунула руку под свитер, нащупала нагрудный карман толстовки. Достала – нет, не инструкцию к лекарству, а портрет мальчика, за которым охотился Желтая Куртка. И показала его мадам.

Она порывисто вздохнула и посторонилась. Я прошла в прихожую, затем – в гостиную, маленькую, уютную, с диванчиком и креслом-качалкой у старенького телевизора. У окна стояло пианино, накрытое вязаной салфеткой. На нем – несколько фотографий в рамках.

Мадам Григорович подошла к окну, задернула шторы. В свете ночника, стоявшего на тумбочке у дивана, ее волосы чуть отливали золотом. Она указала мне на диванчик, села рядом.

У мадам были карие, очень выразительные и грустные глаза и белая кожа, лишь кое-где тронутая коричными пятнышками. Она сцепила руки на коленях в замок.

– Мадам, вы догадываетесь, почему я к вам пришла, – начала я.

– Возможно, – кивнула она, – но видите ли... Вы приезжая. Вы уезжая.

– В смысле – скоро уеду?

– Да. А я останусь тут. Поэтому...

Она сглотнула.

– Поэтому если бы я даже хотела помочь этим бедным...

Она снова замолчала и отвернулась.

«Может, попробовать на нее надавить?» – подумала я.

– Так вы ничего не собираетесь говорить? Зачем же вы меня позвали?

– Вы сами попросились. Я подумала, может, вам нужно спрятаться от них, – она испуганно глянула на дверь.

– Нет! Мне нужно, чтобы вы объяснили мне, что тут происходит!

– А...

Она открыла рот, но тут же сдержала себя. Я видела, она борется с собой. Того и гляди, расплачется.

Но как вытянуть из нее правду?!

Я встала с диванчика, подошла к окну, поймала очередной испуганный взгляд мадам и села на гладкий крутящийся стульчик возле пианино.

Подняла крышку. Нажала на клавишу. Она молчала! Я нажала на следующую. Никаких звуков.

– Зачем вам такое пианино?!

– Оно мой старый боевой товарищ, – грустно сказала мадам Григорович, – помнит моего мужа.

Тут до меня дошло.

– Пианино – это вы, мадам! Вы понимаете? Вы все помните, знаете и молчите!

По ее лицу потекли слезы. Это было ужасно – видеть, как плачет пожилой человек. Она взяла с тумбочки коробку с салфетками, вытащила одну.

– Ваш муж давно скончался?

– Десять лет назад.

– А дети? У вас есть дети? – с надеждой спросила я.

– Нет!

Да что же это такое!

– Мадам! А свое детство вы помните?!

– Да, – она улыбнулась сквозь слезы и зашелестела, – я жила на хуторе... у бабушки... у нее была чудесная коллекция керамики, знаете, такие глиняные вазы, расписанные вручную павлиньими перышками...

– Так вот представьте, – закричала я, хлопая крышкой от пианино так, что задрожали фотографии, – что в вашем детстве вместо керамики было ВОТ ЭТО! Как у этого мальчика!

Я кивнула на дверь.

Она замерла.

– Скажите же наконец, что вы знаете об этом мальчике?! Я не хочу подвергать вашу жизнь опасности, но есть же слова, которыми можно все описать. Ну хоть одно слово! Есть?

Она кивнула.

– Прицеп, – проговорила она с таким сильным шелестящим акцентом, что я даже решила, что она от волнения перешла на польский.

Но слово оказалось русским.

– А еще я слышала, как один из них сказал «этуаль», – добавила мадам Григорович, – это означает «звезда».

Ника ждала меня у забора возле домика мадам.

– Ну что? – набросилась она на меня.

– Сначала ты расскажи. Где, кстати, Доминик?

– Осталась на месте преступления, – фыркнула Ника. – Мы раскрыли тайну мадам, поздравь. Знаешь, где она берет блинчики к завтраку? В обычной крепери! И почему мы раньше не догадались, а? Она сделала заказ и ушла. Я направилась за ней. А Доминик решила остаться – поговорить с продавщицей. Видела бы ты, как она при этом смотрела на блинчики, политые шоколадом!

– А что насчет кладбища?

– Ничего. Это, видимо, просто дурацкая причуда мадам. Как и фотографировать спящих постояльцев.

– А что с Желтой Курткой?

– Он шел за нами до крепери. Когда я вышла – его уже не было.

– Но он мог спрятаться и напасть на тебя! Ты рисковала! Да еще и ждешь меня тут, на отшибе. Без телефона!

– Теперь с телефоном, – сказала она, забирая у меня мобильник. – А что, как тебе – так можно рисковать и идти прямо во вражеский... Как это по-русски?

– Стан!

– Да. А мне нет? Расскажи лучше, что тебе удалось узнать в этом стану.

– Не стану, а стане!

– Мальчик вышел?

– Мне кажется, его там нет. Там, похоже, вообще никого нет. Однако мне удалось узнать кое-что очень важное. Звони Жерому.

Жером не спал. Завтра у него начиналась выставка, посвященная космическим монстрам, и, по его словам, он как раз делал последние снимки для экспозиции. На заднем фоне слышался женский смех, из чего можно было заключить, что монстры Жерому попались веселые.

На вопрос, где в Париже можно найти стоянку трейлеров, он ответил, не задумываясь.

– Arc de triomphe de l’etoile! – сказала Ника, – Триумфальная арка.

– Триумфальная арка? – повторила я. – Погодите-ка... Этуаль! Это то слово, что услышала мадам Григорович! Это название арки! Где она? Ника, ты взяла своих «Американцев в Париже»?

– Сбегаю, возьму, ноу проблем. Что, едем на экскурсию?

– Что-то в этом духе. Веселья не обещаю, но ехать надо.

Пока мы ехали в поезде, я рассказала Нике все, что мне передала мадам Григорович, прежде чем она окончательно разрыдалась. Ночью, незадолго до моего прихода, к выходу из кафе подъехал грузовик с прицепом. С таким прицепом, в котором можно жить.

– Знаю, – кивнула Ника, – в Америке многие живут в трейлерах. Мэттью Макконахи, например, путешествовал в нем, когда встречался с Пенелопой Крус.

– Так вот, она наблюдать не стала, отошла от окон. Но она ясно расслышала кашель на улице. Приглушенный кашель. Она все же глянула осторожно. За кем-то захлопывалась дверь прицепа.

– За кем-то кашляющим?

– Понимаешь, мадам сказала, что слышала кашель постоянно. А я нашла в пакете инструкцию к лекарству. Мадам сказала, оно от бронхита. Плачущий мальчик вышел на минутку, подчеркнул кровью женское вьетнамское имя и вернулся, не сбежал. Значит, его кто-то там ждал. Кто-то, кто кашляет. Может, мама. Ведь Суонг – это женское имя.

Ника достала тренькающий мобильник и молча сунула мне.

Боже мой, это папа! Почему он звонит ночью? Проверяет, ночую ли я у мадам? Но если он услышит шум поезда, то мне явно не удастся соврать про глубокий сон.

– Отключи звук, – сказала я Нике, и она кивнула, все поняв.

– Зачем им держать эту маму взаперти? – проговорила Ника, глядя в окно. – И мальчика тоже?

– Не знаю. Но хочу узнать. И освободить их. Жером сказал, что трейлеров полно у Триумфальной арки. Выходим, наша!

Мы выскочили из вагона и замерли. Прямо перед нами висел плакат «Глаза Джулии» великого и ужасного продюсера дель Торо, однако поверх повязки, которая скрывала неизвестно что, были нарисованы каким-то вандалом огромные распахнутые и очень глупые глаза.

Мы расхохотались.

– Это нервное, – проговорила я, утирая слезы и бросая последний взгляд на испорченную маркером афишу, – но вот за это я и люблю уличное искусство! Оно готово поддержать тебя в любую секунду!

Глава 19,

в которой дверь вдруг захлопывается

Ночной Париж шумел не хуже дневного. Сверкали вывески ресторанов, слышались музыка, смех, звон бокалов, пахло жареным мясом. Потеплело, и кое-кто даже устроился на террасах ресторанов, укутавшись в плед.